Д. С. Мережковский
Из поэм «Старинные октавы» (1906) и «Вера» (1890)

Дмитрий Сергеевич Мережковский (1865—1941) — поэт, прозаик, эссеист, ключевая фигура символистского движения. В 1875-1883 гг. учился в Третьей петербургской гимназии на Гагаринской ул., д. 23. Его позднейшие отзывы о школьной латыни представляют типичный образец отношения русского образованного общества к «толстовской гимназии»: сухие парадигмы вместо античной поэзии и истории; мертвящая зубрежка; коверкание русского языка в «дословных переводах»; непосильные домашние задания; и т. п. Даже конкретные примеры, приводимые Мережковским, стандартны: это пугающий своей непостижимостью союз ut (ср. финал рассказа Чехова «Кто виноват?») и длинное рифмованное правило рода существительных III склонения («panis, piscis, crinis…»), которое стало в русской публицистике притчей во языцех (ср. очерк В. М. Дорошевича «Маленькие чиновники» или мемуары В. В. Вересаева). Отторжение от школьного классицизма было у Мережковского тем сильнее, что сам он (переводчик греческих трагиков, автор романа о Юлиане Отступнике, эссе о Плинии Младшем и т. д.) на всю жизнь сохранил романтико-поэтическое представление об античности как к некоей благословенной эпохе мировой гармонии, когда люди (по ехидному замечанию И. Ф. Анненского в одной из рецензий) «„не ис?ка?ли, не думали и не скорбели“, а всё получали благодаря какому-то дурацкому счастью, вроде того героя русских сказок, у которого алмаз в лоб вделан».

Среди учителей, описанных Мережковским, выделяется «честнейший немец» и «пламенный фанатик» Эрнест Эрнестович Кесслер (ум. 1896). Выпускник Дерптского университета, Кесслер преподавал латынь в Третьей гимназии и в Историко-филологическом институте; в числе написанных им учебников — доныне непревзойденный «Синтаксис латинского зыка для гимназий». Б. К. Ордину, учившемуся в Третьей гимназии в те же годы, Кесслер запомнился «своего рода Зевсом или Юпитером на преподавательском Олимпе гимназии». Под именем Лимониус скрывается Вильгельм (Василий) Христианович Лемониус (1817-1903), директорствоваший в Третьей гимназии почти сорок лет.

Из поэмы «Старинные октавы»:

<…> I, 89
Я помню место на второй скамейке,
Под картою Австралии, для книг
Мой пыльный ящик, карандаш, линейки,
Казенной формы узкий воротник,
Мучительный для детской, тонкой шейки.
Спряжение глаголов я постиг
С большим трудом; и вот я — в новом мире,
Где божество — директор в вицмундире.

90
От слез дрожал неверный голосок,
Когда твердил я: «Lupus… conspicavit…
In rupe pascebatur…» и не мог
Припомнить дальше; единицу ставит
Мне золотушный немец педагог.
Томительная скука сердце давит:
Потратили мы чуть не целый год,
Чтобы понять отличье quid и quod,

91
А говорить по-русски не умели
И, в сокровенный смысл частицы ut
Пытаясь вникнуть, с каждым днем глупели.
Гимнастика ума — полезный труд,
Направленный к одной великой цели:
Нам выправку казенную дадут
Для русского, чиновничьего строя,
Бумаг, служебных дел и геморроя.

92
Так укрощали в молодых сердцах
Вольнолюбивых мыслей дух зловредный;
Теперь уже о девственных лесах,
О странствиях далеких мальчик бедный
Не помышлял; потухла жизнь в очах.
В мундир затянут, худенький и бледный,
По петербургской слякоти пешком
Я возвращался в наш холодный дом. <…>

II, 45
И жизнь пошла чредой однообразной;
Зазубрины и пятнышки чернил
Все те же на моей скамейке грязной,
Родной язык коверкая, долбил
Я тот же вздор латыни безобразной,
И года три под мышками теснил
Все в том же месте мне мундирчик узкий;
На завтрак тот же сыр и хлеб французский.

46
Лимониус директор, глух и стар,
Софокла нам читал и «Одиссею»,
Нас усыплять имея редкий дар;
Но до сих пор пред ним благоговею,
Лишь вспомню, с крепким запахом сигар,
Я вицмундир перед скамьей моею,
И тонкий пух седых его волос,
И в голубых очках багровый нос.

47
Урок по спрятанной в рукав бумажке
Бывало, всякий бойко отвечал.
При нем играли в карты мы и в шашки:
Нам добродушный немец все прощал;
Но вдруг за белый воротник рубашки
Неформенной, за галстук он кричал
С нежданным пылом ярости безмерной
И тем внушал нам трепет суеверный.

48
Честнейший немец Кесслер — латинист,
Заросший волосами, бородатый,
На вид угрюм, но сердцем добр и чист,
Как древние Катоны, Цинциннаты
И Сцеволы; большой идеалист,
Из года в год, отчаяньем объятый,
Всем существом грамматику любя,
Он нас терзал и не жалел себя.

49
Ответов ждал со страхом и томленьем,
Краснея сам, смущаясь и дрожа;
Ему казалась личным оскорбленьем
Неправильная форма падежа,
Ему глагол с неверным удареньем
Из наших уст был как удар ножа.
Земному чуждый, пламенный фанатик,
Писал он ряд ученейших грамматик.

50
Читал Платона Бюрик — не педант,
Напротив, весельчак, но злейший в мире:
Весь белый, бритый, выхоленный франт,
В обрызганном духами вицмундире;
К жестоким шуткам он имел талант.
Того, кто знал урок, оставив в мире,
Он робкого лентяя выбирал
И долго с ним как с мышью кот играл.

51
Несчастный мальчик, с мнимою отвагой,
К доске уже бледнея подходил;
Тот ободрял его, шутил с беднягой
И понемногу в дебри заводил,
Не торопясь; но покрывались влагой
Глаза его, он медленно цедил
Слова сквозь зубы и в дремоте сладкой
Ласкал тихонько подбородок гладкий.

52
Как выступал на лбу ученика
Холодный пот, с улыбкой сладострастной
Следил, и мухой в лапах паука
Тот бился все еще в борьбе напрасной:
Томила жертву смертная тоска;
«Скорей бы нуль!» — мечтал уже несчастный,
В схоластике блуждая без руля,
А смерти нет, и нет ему нуля! <…>

Из повести в стихах «Вера»:

<…> I, 24
В гимназии невыносимый гнет
Схоластики пришлось узнать Сереже…
Словарь да синтаксис; из года в год
Он восемь лет твердил одно и то же.
Как из него не вышел идиот,
Как бедный мозг такую пытку вынес —
Непостижимо. «Panis, piscis, crinis», —

25
Вот вся наука… Иногда весной
Он ласточкам завидовал… Не учат
Они аорист первый и второй,
Грамматикой латинской их не мучат.
Пока бедняга с жгучею тоской
Смотрел, как в синем небе реют птицы,
Он получал нули да единицы.

26
Когда зимой пленяло солнце взор
Сквозь дым багровый ласковым приветом,
И душный класс, и мрачный коридор
Был озарен янтарным полусветом, —
О как Сережа рвался на простор,
И как хотел он, весь отдавшись бегу,
Лететь в санях по блещущему снегу!

27
Над Ксенофонтом голову склонив,
Он забывал о грозном педагоге,
Смотрел куда-то вдаль, и был счастлив…
Но вдруг звучал над ухом голос строгий:
«Скажите мне от amo конъюнктив!» —
И со скамьи мечтатель пробужденный
Вставал, дрожащий, робкий и смущенный.

28
Домой он не на радость приходил:
И отдохнуть не смел ребенок бедный.
Над Цицероном выбившись из сил,
Еще князей удельных он зубрил
До полночи, измученный и бледный,
Чтоб утром под дождем бежать скорей
В гимназию при свете фонарей. <…>

(Д. С. Мережковский. Собрание стихотворений. СПб., 2000. С. 308-309; 496-497; 515-517)
Предложено  А. И. Любжиным (Москва)