Летопись: 26 августа 2015

Умер Владимир Васильевич Герасимов (1935-2015) - несравненный знаток и рассказчик, хранитель истории города и сам часть его истории, один из самых важных людей для Петербурга второй половины XX в. В 2002-2008 гг. Владимир Васильевич преподавал краеведение нашим пятиклассникам; они будут рассказывать об этом своим внукам, а внуки - изумляться и завидовать.

Прощание с Владимиром Васильевичем:

27.08

9:15 - Екатерининский проспект, 10 (морг)
11:15 - Северное кладбище:отпевание
12:00 - похороны (участок 15 б берёзовый, ряд 34, место 7)


ЛЕВ ЛОСЕВ "ГЕРАСИМОВ В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ" (2005)

Герасимов не просто знает много, может быть, все о домах Петербурга. Он обладает изумительной способностью превращать прошлое в настоящее. Он говорит то почтительно, то с усмешкой, то разводя руками - "Ну, кто бы мог ожидать!" - об архитекторах, великих князьях, писателях, коммерсантах, которые ходили по этим улицам, строили эти дома, сдавали и снимали в них квартиры сто, полтораста, двести лет тому назад. Но он не какой-нибудь краевед-любитель, предающийся пассеизму как тайному греху. Просто у него свои отношения со временем. Я это понял давным-давно. Мне было лет восемнадцать, и, как свойственно этому возрасту, меня угнетали меланхолические размышления о тщетности человеческих устремлений перед неминуемой пропастью смерти. Этими унылыми мыслями я поделился с Герасимовым. "Смерти нет", - сказал он мне с неожиданной твердостью. "Как так?" - "А так, пока я жив, моей смерти не существует, а когда я умру, меня для нее не будет существовать". Я этого софизма прежде не слышал. Он меня озадачил. Но я с тех пор начал в какой-то степени понимать своего необыкновенного друга. Как сказал наш с ним любимый поэт: "Время создано смертью..." Коли нет смерти, то нет и неумолимо к ней ведущего Времени. Есть время как культурное измерение, в котором можно расположиться, изучить его до самых темных углов и закоулков.

Однажды мы жили вместе в Солнечном и я предложил Герасимову пойти по грибы. "Я по грибы не хожу, - высокомерно сказал Герасимов, - надо все время смотреть себе под ноги, а я привык смотреть на небо". Он, действительно, человек широкого взгляда - на историю, на искусство, на людей. Недаром, когда обычным местом службы для питерских свободных интеллигентов была темная подземная кочегарка, Герасимов устроился сторожить недостроенную дамбу в Финском заливе. Там в его распоряжении было и небо, и Балтийское море, и полная панорама Петербурга.

Однажды он выпил лишнего в гостях у поэта Уфлянда и за разговорами забыл, что ночью ему надо было заступать на дежурство, дамбу сторожить. Спохватился на рассвете, выбежал на улицу, сел в трамвай и, подъезжая к Неве, увидел, что река вышла из берегов. "Первая мысль, - рассказывал он, - у меня была, что это моя вина - дамбу не уберег!" В этой типичной герасимовской истории реконституированы элементы петербургского мифа. Тут тебе и дамба как очередное проявление имперского вызова богам, и наводнение, и виноватый во всем Евгений бедный.

Бродский посвятил Герасимову стихотворение "Стрельна". Герасимов сказал, что это не потому, что они когда-то вместе гуляли в Стрельне, а по каким-то другим соображениям. Да и Стрельна в стихотворении имеет немного общего с настоящей. Я добавлю, что для Бродского Герасимов был петербургский genius loci. Где же его поместить, как не в парке единственного в городской черте дворца, который смотрит прямо на воды залива.

Город состоит из зданий, инфраструктур, населения и разговоров. Бродский в "Стрельне" не только изображает парк со статуями, но и перечисляет "красавиц тогдашних", "европеянок нежных". Это женщины, о которых в нашей молодости много говорили, и интереснее всех говорил Герасимов. Жаль, что в русском языке нет варианта слова "сплетня", в котором отсутствовало бы злое содержание, но присутствовало бы музыкальное. Я бы тогда сказал, что я заслушивался сплетнями Герасимова, переплетенными с экскурсами в историю живописи, музыки и архитектуры. Говорил он взволнованно, потому что был влюбчив, влюблялся во всех женщин, перечисленных Бродским, и в некоторых других, и немало принял от них надсады и горя. Я даже дважды навещал его в больницах, куда он попадал от страданий любви, правда ненадолго. Второй раз это был скорбный дом на Пряжке. Я не без волнения прислушивался к шуму голосов умалишенных, пока сестричка открывала для меня дверь отделения. Наконец дверь открылась. Первое, что я увидел, был большой транспарант на стене против двери: "ЛЕНИН С НАМИ!". Под транспарантом стоял Герасимов. На рукаве у него была красная повязка, и я подумал: "А может, он и правда тронулся?" Но нет, как раз за здравомыслие его назначили дежурным.

Единственный здравомыслящий в сумасшедшем доме - это неплохая аллегория той роли, которую играл Герасимов в Ленинграде второй половины двадцатого века. Он не кончил курса в университете, главным образом, потому что ему там стало неинтересно. Вместо этого он сам стал нашим университетом. Во всяком случае меня он просветил больше, чем пять лет лекций и семинаров на филфаке. Одаренный феноменальной памятью, он помнил все, что знал, а знал он невероятно много и постоянно пополнял свои знания. Задолго до эры компьютеров к нему можно было постоянно обращаться как к поисковой системе с той разницей, что отвечал он на вопрос мгновенно и по существу. Когда он приехал ко мне в гости в Нью-Гемпшир, я узнал от него немало интересного о новоанглийской архитектуре, в то время как моя жена вела с ним горячие дискуссии о местной флоре и фауне.

Разница между Герасимовым и компьютером, конечно, не только в том, что Герасимов больше помнит и быстрее соображает. Я думаю, что я и мои друзья чаще всего задавали Герасимову вопросы не только для того, чтобы получить информацию, но больше для того, чтобы получить заряд здравомыслия, доброжелательства и делового, уважительного отношения к культуре. И тут я уступаю слово Бродскому.

«Никто не знал литературу и историю лучше, чем эти люди, никто в России не умел писать лучше, чем они, никто глубже не презирал наше время. Для них цивилизация означала больше, чем ежедневный хлеб и еженощное объятие. Это не было, как может показаться, еще одно потерянное поколение. Это было единственное поколение русских, нашедших себя, для кого Джотто и Мандельштам были императивами в большей степени, чем личное будущее. Бедно одетые, но все же как-то элегантные, тасуемые глупыми лапами своих непосредственных хозяев, бегающие, как кролики, от вездесущих псов Государства и от его еще более вездесущих ищеек, сломленные, стареющие, они все-таки сохраняли любовь к несуществующей (или существующей лишь в их лысеющих головах) вещи под названием "цивилизация". Безнадежно отрезанные от остального мира, они думали, что по крайней мере этот остальной мир похож на них; теперь они знают, что и остальной мир таков же, только лучше одет. Когда я пишу это, я закрываю глаза и почти вижу их, стоящих посреди обшарпанной кухни со стаканом в руке, с иронической гримасой поперек лица. "Да, да... - ухмыляются они. - Liberté, Egalité, Fraternité... Почему только никто не прибавит: Культура?»».

Двадцать пять лет назад я переводил это эссе ("Меньше самого себя") на русский. По поводу приведенного пассажа я спросил у Бродского, не Герасимова ли он тут вспоминает, и получил ответ, что да, конечно, Герасимова в первую очередь.

Конечно, в этом взволнованном гимне есть черты, и несвойственные Герасимову. Он не лысеет. Он всегда был немножко больше патриотом, чем космополитом. Наконец он мог бы прекрасно писать, но, создатель великолепных устных текстов, он всю жизнь страдал аграфией. Но недавно случилось чудо: Герасимова нашел собеседник, сумевший превратить его дивные разговоры в литературный текст. И это дает надежду на то, что петербургский голос Герасимова услышат и через много лет после нас.


ГЛЕБ ШМИДТ (выпуск 2009 г.)

Умер Владимир Васильевич Герасимов.

Я многим, если не всем, обязан гимназии, но знакомство с Владимиром Васильевичем - один из самых ценных подарков моей школы. Владимир Васильевич преподавал нам краеведение, когда мы были пятиклассниками. Как горько осознавать сейчас, что мы были не в состоянии понять тогда, кто перед нами. Помню, как каждую субботу он спокойно входил в наш кабинет в своем неизменном сером костюме-тройке, вешал на доску план Петербурга 1905 г. (не репринт, а оригинальный) и начинал неспешный рассказ. К сожалению, довольно быстро в классе поднимался шум, начинали летать бумажки, и мы, маленькие варвары, ощущая невосприимчивость учителя к нашему поведению, заходили все дальше и дальше в безобразных выходках. Для меня все изменилось, когда однажды утром я услышал в передаче Виктора Бузинова "Прогулки по Петербургу" знакомый голос. Я вслушался, и сомнений не осталось: собеседником Бузинова был наш учитель, Владимир Васильевич Герасимов. Когда я рассказал об этом отцу, он сначала мне не поверил, но, поняв, что я не ошибаюсь, стал сам ходить на наши уроки. Потом к нему присоединились и родители моих одноклассников. Присутствие взрослых несколько усмирило класс, и только так, к сожалению, из-под палки, мы стали с большим вниманием слушать нашего учителя.

И тут удивительный мир прошлого, который Владимир Васильевич хранил в себе, приоткрылся нам. Мы узнали, что творилось в Петрограде в последние дни октября 1917 г., что говорили о том времени люди, которых Владимир Васильевич застал. Для тогдашних горожан было очевидным, что знаменитый выстрел "Авроры" - дело рук пьяных матросов, потому что попали они отнюдь не в Зимний дворец, а в родильный дом. Владимир Васильевич не отрицал, что утром после большевистского октябрьского переворота вся Дворцовая площадь была завалена бездыханными телами. Но причиной тому был не пресловутый "кровопролитный штурм Зимнего", а не менее яростный штурм погребов императорского дворца.

Весной мы всем классом пошли с Владимиром Васильевичем на прогулку по улице Красного Курсанта, где расположена наша школа. Именно тогда мы и стали свидетелями той удивительной манеры Владимира Васильевича рассказывать о городе, которую сейчас вспоминают многие. Он действительно говорил о каждом доме так, будто прожил в нем всю жизнь, причем переход от одного здания к другому в его рассказе получался всегда сам собой. Он в каждом случае знал, что связывает их истории. Никогда не забуду драматический рассказ Владимира Васильевича о разоружении юнкеров Военно-Топографического юнкерского училища, которое большевики расстреляли из пушек (в память об этом на углу Пионерской и Чкаловского стоит памятник в виде орудия). После кровавой расправы вещи юнкеров растащили местные бандиты, и до середины 1920-х гг. по Большому проспекту шныряли сомнительные личности в юнкерских сапогах. Тогда же Владимир Васильевич рассказал нам о некоем Довлатове, сказав, что некоторые детали в его описаниях - сильное преувеличение. Конечно, лишь много позже я смог понять, о чем шла речь.

Мне повезло побывать и на экскурсии Владимира Васильевича. Весной 2007 г. мы ходили по Коломне, и Владимир Васильевич как всегда возвращал к жизни давно ушедших людей, перебрасывал мост между далеким прошлым и настоящим. Поскольку Владимир Васильевич сам вырос и жил на Фонтанке, многое в его рассказе перемежалось с собственными воспоминаниями о военном детстве. Владимир Васильевич в точности передал ощущение, которое зимой 1941-1942 гг. в осажденном Ленинграде производила на него гигантская реклама "Пейте советское шампанское", нарисованная на брандмауэре рядом с его домом. Тогда же рассказал он и о своем доме. Он жил в квартире барона Корфа, в том же доме располагалась и одна из квартир Пушкиных. Владимир Васильевич так рассказал о М. А. Корфе, что у слушателей складывалось совершенно живое представление об этом человеке, который однажды составил список своих лицейских товарищей, ранжированный по их заслугам. По иронии судьбы на последнем месте в этом списке оказался Александр Михайлович Горчаков, ставший впоследствии канцлером Российской империи.

Владимир Васильевич мог рассказывать так совершенно обо всем. Люди прошлых веков известные и, наоборот, незаметные были живы в памяти и в рассказах Владимира Васильевича. И я уверен, что сам Владимир Васильевич тоже всегда будет жить памяти тех, кому посчастливилось его знать.


Б. А. РОГИНСКИЙ:

20 августа умер Владимир Васильевич. Он преподавал в нашей гимназии краеведение и читал спецкурс "Литературный Петербург". Все ученики и учителя, знавшие его, помнят его и никогда не забудут. Он мог рассказать о любом доме в Петербурге, где он прожил всю жизнь, любой птице в Массачусетсе, где он гостил у Бродского, любой картине в музее Орсэ, где ему не довелось побывать. Эрудит, шутник, лучший исполнитель "Лили Марлен", да и просто очень обаятельный человек, он был еще одним из самых ярких персонажей истории нашего города и пушкиногорского заповедника второй половины XX в. В конце жизни он был довольно одинок, но никогда не унывал, лишь грустно недоумевал, вспоминая друзей: "Уфлянд, Бродский, Лосев, - все умерли. А я почему-то живу". Владимир Васильевич не оставил никаких записей, кроме некоторых лекций в нашей гимназии и радиопередач - прогулок по городу с Виктором Бузиновым. В начале экскурсии для гимназистов по пушкинскому Петербургу он говорил с элегической интонацией: "На том берегу Фонтанки с тех пор уже ничего не осталось. Но если вы поднимите взгляд над домами ночью, вы увидите те же созвездия, что видел Пушкин".

Поднимая взгляд ночью, вспоминайте о Владимире Васильевиче. Он тоже видел эти созвездия, ведь он жил тогда в соседнем с Пушкиным доме.


Интервью В. В. Герасимова Ивану Толстому (радио "Свобода", 2005 г.)

В. В.