Invida vestis: Овидий, Парни, Пушкин
Мария Казанская выпускница 2001 г.

Второе стихотворение в третьей книге «Любовных элегий» Овидия представляет собой монолог лирического героя, который ухаживает за девушкой на скачках в цирке. В какой-то момент, заметив, что край ее накидки касается пола, он галантно приподымает его; при этом жесте открываются ножки девушки, и герой картинно восклицает, обращаясь к накидке (стт. 27–28):

Invida, vestis, eras, quae tam bona crura tegebas;
   quoque magis spectes… Invida, vestis, eras!

А ты, одежда, оказывается, завистлива — скрывала столь прекрасные ножки!
Чем больше на них смотришь… Право же, одежда, ты завистлива!

Эпитет invidus применен здесь к неодушевленному предмету, что создает яркий образ: накидка скрывала прелести девушки от посторонних глаз из зависти (жадности, ревности), желая наслаждаться ими в одиночестве. Ранее подобное употребление invidus¹ в латинской литературе не встречается — так что, по-видимому, мотив «завистливых одежд» был впервые введен в любовную поэзию именно Овидием. Можно заметить, что поэт сам удовлетворен только что изобретенным сочетанием: в пентаметре он еще раз повторяет его, как будто смакуя.

Эта новация, можно сказать, подсказана духом латинского языка: ведь invidere, в отличие от современного русского завидовать, имеет также значение «из недоброжелательности отказывать кому-либо в чем-либо».² Механизм возникновения овидиевского образа хорошо иллюстрируют строки из «Сатир» Горация (I, 2, 98–101): здесь в перечне людей и предметов, которые мешают (invident) ловеласу как следует рассмотреть встречных дам, называется их длинная одежда — хотя о ее «одушевлении» в этом случае, пожалуй, говорить не приходится (пер. М. А. Дмитриева):

                   …Повстречаешь препятствий ты много:
Стража, носильщики вкруг, раздувальщик огня, приживалки,
Спущена стола до пят и покрыто все мантией сверху —
Многое ясно предстать пред тобою мешает предмету.

Во второй раз прилагательное invidus, употребленное в «любовном» контексте применительно к неодушевленному предмету, встречается в знаменитом эпизоде Пирама и Тисбы из «Метаморфоз». Здесь ситуация похожа на только что разобранную — «завистливой» называется стена, которая разделяет влюбленных, не допуская даже поцелуя. Как и в первом случае, персонификация подчеркнута обращением (IV, 73–75; пер. С. В. Шервинского):

«Invide» dicebant «paries, quid amantibus obstas?
Quantum erat, ut sineres toto nos corpore iungi
aut, hoc si nimium est, vel ad oscula danda pateres?»

«Как же завистлива ты, о стена, что мешаешь влюбленным!
Что бы тебе разойтись и дать нам слиться всем телом,  —
Если ж о многом прошу, то позволь хоть дарить поцелуи!»

После Овидия такое употребление invidus засвидетельствовано в латинской литературе, насколько мы сумели установить, только однажды: поэт IV в. н. э. Авзоний, явно находясь под овидиевским влиянием, называет «завистливой» кору, которая покрывает Дафну и не дает Аполлону заключить ее в объятия (Epigramm. 105, 1 Prete). Именно к Овидию, как считают исследователи, восходят и примеры параллельной конструкции в поздней греческой поэзии: в одном из эпизодов поэмы Нонна «Деяния Диониса» (V в. н. э.) пастушок Гимн, вздыхающий о нимфе Никее, мечтает увидеть ее у источника «без завистливого хитона» (XV, 271–272: …ἴδω δ᾽ ὑψαύχενα κούρην / <…> δίχα φθονεροῖο χιτῶνος); у того же автора ср. также XLII, 453.³ 

Дальнейшая история мотива «завистливых одежд» наглядно демонстрирует, сколь велика была популярность Овидия в Новое время: словосочетание invida vestis получило широкое распространение в европейской литературе начиная с эпохи Возрождения. Естественно, мы встречаем его в итальянской поэзии — в частности, в «Освобожденном Иерусалиме» Торквато Тассо (IV, 31; вольный перевод В. Дынник):

Parte appar delle mamme acerbe e crude,
Parte altrui ne ricopre invida vesta;
Invida, ma s’agli occhi il varco chiude,
L’amoroso pensier giб non arresta.

Упругие чуть приоткрыты перси,
А дальше все закутано сурово
     (букв. «закутано завистливой одеждой». — М. К.),
Но как покровам строгим ни доверься,
Перед мечтою страстной нет покрова.

Отметим, что вслед за Овидием (Am. III, 2, 27–28) Тассо повторяет эпитет invida дважды.

Показателен пример из английской литературы. В романе Генри Филдинга «История Тома Джонса, найденыша» (1749) есть следующее описание (ч. IV, гл. 2; пер. А. А. Франковского):

Шея у нее была длинная и красиво изогнутая; я мог бы даже сказать, если бы не боялся оскорбить ее скромности, что эта часть ее тела затмила красоты самой Венеры Медицейской. Белизной с ней не могут соперничать никакие лилии, никакая слоновая кость или алебастр. Тончайший батист, казалось, из зависти прикрывал ее грудь, гораздо белейшую, чем он сам (the finest cambric might indeed be supposed from envy to cover that bosom which was much whiter than itself).

Во-первых, здесь образ «завистливых одежд» уже несколько переосмыслен: батист завидует не возлюбленному своей хозяйки, а ее красоте. Во-вторых, в начале этой главы, да и в самом ее названии («Легкий намек на то, что мы способны создать в возвышенном стиле, и описание мисс Софьи Вестерн») Филдинг предупреждает читателя о том, что намерен писать пародию на «высокий слог»: отсюда можно заключить, что в его время сочетание invida vestis уже превратилось в ходовое клише любовных описаний.

Это впечатление только усиливается при обращении к французской литературе XVII-XIX вв. Выражение «завистливые одежды» получило в ней чрезвычайно широкое хождение — правда, в несколько измененном виде. Для его передачи французские поэты чаще всего используют стандартное сочетание «un voile jaloux» («ревнивый покров»), со временем обратившееся едва ли не в формулу. Для примера процитируем Вторую сатиру Буало (1666): «…Un voile jaloux / Derobait ses charmes а tous les yeux» («…Ревнивый покров / Скрывал ее прелести от взоров»), а также отрывок из элегии Эвариста Парни Billet («Записка»; 1778), который будет важен для нас в дальнейшем (пер. Д. П. Ознобишина):

Apprenez encore
Qu’un amant abhorre
Tout voile jaloux.
Pour être plus tendre,
Soyez sans atours,
Et songez à prendre
L’habit des Amours.

Но, мой друг стыдливый,
Сбрось покров ревнивый!
Чтоб милее быть
В тайное свиданье
В тишине ночной,
Будь всегда со мной
В тайном одеянье
Грации младой.

Интересно, что наряду с десятком случаев употребления «voile jaloux» во французской поэзии мы не встретили примеров на «voile envieux» — хотя этимологически именно envieux напрямую связано с invidus, тогда как jaloux восходит к позднелатинскому zelosus. Дело здесь, по-видимому, в том, что, хотя прилагательные envieux и jaloux близки по смыслу, у jaloux гораздо сильнее ощущается «любовное» значение («ревнивый»).⁴ 

Уже из этого нисколько не претендующего на полноту обзора видно, что сочетание invida vestis в том или ином виде оставило след едва ли не во всех европейских литературах. Хотя Тассо, Буало и особенно Парни — классик французской любовной элегии — были внимательными читателями Овидия, возводить всякое упоминание «завистливых одежд» непосредственно к римскому поэту было бы неосторожно: ведь вполне вероятны и случаи «обмена» между литературами разных стран. Так, приводившийся выше отрывок из «Освобожденного Иерусалима» был процитирован — и тем самым актуализирован для французской словесности XVIII в. — в романе Руссо «Юлия, или Новая Элоиза» (1761; см. ч. I, письмо 23). Здесь уместно вспомнить слова Э. Р. Курциуса, защищавшего понятие единой «европейской литературы» — понятие, ясный и определенный смысл которого «исчезает из виду при попытке раздробить его на части».⁵ 

В конце восемнадцатого столетия мотив «завистливых одежд» проникает и в русскую литературу. «Словарь русского языка XVIII в.» не выделяет для слова завистливый специального «любовного» значения;6 однако мы можем указать по крайней мере на два примера, которые относятся к занимающему нас употреблению. Оба они взяты из анонимных (возможно, переводных) журнальных текстов 1790-х гг., использующих расхожую «галантную» фразеологию:

Вы, питомцы роскоши и неги, я отвращаю от вас глаза свои! <…> Кажется, грации вас взлелеяли; какое льется вокруг вас благовоние; какая приятная усмешка, какие быстрые, живые глаза! Милые, тоненькие и легкие ножки! Ручки ваши сотворены для того, чтоб похищать сокровища любви и срывать завистливые покрывала…⁷ 

Второй случай похож на употребление invidus paries в «Метаморфозах» — в роли «завистника» выступает нечто, разделяющее влюбленных:

Какое мрачное облако покрывает лицо ее, когда должность исторгает супруга из ее объятий! Удручаема печалию, долго следует она за ним очами, долго нежные взоры ее соединяются с удаляющейся колесницей, доколе завистливая долина не скроет его, доколе покровенная лесом гора не возвысится между ним и ею.⁸ 

Под непосредственным влиянием французской традиции — и конкретно Парни — образ «завистливых одежд» появляется у Пушкина. Впервые мы встречаем его в лицейском стихотворении 1814 г. «Эвлега», которое представляет собой перевод отрывка из «оссианической» поэмы Парни «Инсель и Аслега» (1802; расширенное издание — 1808). В укромной пещере Эвлега ждет своего возлюбленного Одульфа:

Что ж медлит он свершить мои надежды?
Для милого я сбросила одежды!
Завистливый покров у ног лежит.

Этот пример довольно курьезен: во-первых, во «хладе пещерном» не совсем приятно сидеть в «habit des Amours»; во-вторых, создается впечатление, что героиня поэмы Парни прочла «Записку» того же автора (см. выше) и готовится встретить возлюбленного согласно ее рекомендациям. В оригинале «Инселя и Аслеги» употреблено выражение «les jaloux vкtements» («ревнивые одежды»); Пушкин же использует слово покров — возможно, вспомнив о стандартной формуле «voile jaloux», — а в качестве определения к нему выбирает прилагательное завистливый, а не ревнивый.

Точно такое же сочетание появляется в первой редакции послания «Шишкову» (1816), а затем в "Руслане и Людмиле" (песнь 2-я):

Покров завистливый ласкает
Красы, достойные небес,
И обувь легкая сжимает
Две ножки, чудо из чудес.

В этом интересном пассаже мы видим не только привычное «одушевление» одежды, но и превращение ее в действующее лицо, в активную соперницу героя: покров не только скрывает, но еще и смеет ласкать «красы, достойные небес». В любовной элегии нередки ситуации, отчасти противоположные этой — герой мечтает стать каким-либо предметом, которым пользуется возлюбленная, и таким образом оказаться ближе к ней. К примеру, Овидий (Am. II, 15) высказывает желание превратиться в перстень, чтобы Коринна подносила его к губам, запечатывая письма; молодой Пушкин иронически использовал этот мотив в стихотворении 1814 г. «Красавице, которая нюхала табак».

В той же поэме «Руслан и Людмила» (песнь 1-я) в аналогичном контексте употреблен эпитет ревнивый: «Свершились милые надежды, / Любви готовятся дары; / Падут ревнивые одежды / На цареградские ковры…» К интересующей нас традиции относятся и два других случая ревнивых предметов: таковы «замков ревнивые затворы» из стихотворения «Всеволожскому» (1819), а также «пол ревнивый», который «скрыпит под ножкой торопливой», пытаясь помешать соединению влюбленных («Руслан и Людмила», песнь 4-я).

Как мы знаем, Пушкин был неплохо начитан в латинской поэзии⁹ и особенно высоко ценил Овидия — в частности, в годы южной ссылки он нередко сравнивал свою судьбу с судьбой римского поэта. Однако мотив «завистливых одежд», скорее всего, пришел к Пушкину не прямо из Овидия, но через посредничество новой европейской литературы. Наблюдая за пушкинскими вариациями этого мотива, можно было бы предположить, что определение завистливый теснее связано с овидиевским invidus,¹⁰ а ревнивый  — с jaloux Парни и других французских поэтов; однако уже «Эвлега» показывает, насколько это относительно. Точно установить, на какой образец опирался Пушкин в каждом случае, мы вряд ли сможем, да это и не столь существенно: важнее, что так или иначе он продолжал традицию, начатую Овидием.

В русской поэзии мотив «завистливых одежд» встречается и в дальнейшем — как у современников Пушкина («Дева ночи» и «Романс» Н. М. Языкова, второе стихотворение в цикле «Таврида» А. Н. Муравьева и др.), так и у авторов следующих поколений («Муза» А. А. Фета: «…Под дымкою ревнивой покрывала / Мне Музу молодость иную указала»). Как видим, созданный Овидием образ оказался необыкновенно «живучим» — наверное, за счет того, что сочетание invida vestis всегда звучало свежо и с легкостью допускало вариации и переосмысление.¹¹ 

Примечания

¹ Рене Пишон в своем словаре «любовного языка» латинской элегии определяет его так: «Invidae dicuntur res, quae obstant amantium gaudiis» (R. Pichon. Index verborum amatoriorum. Paris, 1902. P. 174). Приходится сожалеть, что в Thesaurus linguae Latinae интересующий нас пример без каких-либо разъяснений помещен в разделе «de rebus variis», где механически собраны самые разные случаи употребления invidus.
² Для однокоренного invidus ср., напр., Hor. Epist. I, 10, 18: est ubi divellat somnos minus invida cura? или Ov. Met. X, 330–331: …quod natura remittit, / invida iura negant.
³ О влиянии Овидия как на весь эпизод с Гимном и Никеей из XV песни Нонна, так и на интересующее нас выражение см.: Nonnos de Panopolis. Les Dionysiaques. T. VI / Texte ét. et trad. par B. Gerlaud. Paris, 1994. P. 58 et n. 5; 219. — Ред.
⁴ «Particulièrement: tourmenté par la crainte de l’infidelité, jaloux par amour» (E. Littré. Dictionnaire de la langue française T. III. Paris, 1885, s. v.).
⁵ E. R. Curtius. Europäische Literatur und lateinisches Mittelalter. Tübingen; Basel, 1993¹¹. S. 24.
⁶ Словарь русского языка XVIII века / Под ред. Ю. С. Сорокина. Вып. VII. СПб., 1992, s. v.
⁷ Муза. 1796. Ч. IV. С. 167–168.
⁸ Зритель. 1792. Ч. III. С. 210.
⁹ Изучая латинские цитаты в произведениях Пушкина, Я. М. Боровский отметил, что «высказанная Пушкиным в <Опровержении на критики> самооценка, касающаяся его познаний в латинском языке (<с тех пор, как вышел из Лицея, я не раскрывал ни разу латинской книги и совершенно забыл латинский язык>), не соответствует действительности» (Я. М. Боровский. Необъясненные латинские тексты у Пушкина // Временник Пушкинской комиссиии. 1972. Л., 1974. С. 117).
¹⁰ Даже с точки зрения этимологии: in-vidus и за-вистливый, — что Пушкин наверняка должен был чувствовать.
¹¹ Благодарим Д. В. Кейера за помощь в работе над этим материалом.